Впрочем, скандала особенного не происходит, потому что учёные, будучи культурными и цивилизованными людьми, ориентированные на европейские ценности, не опускаются до оскорблений и мелочного выяснения отношений. Звенигородский всё что-то бессвязно и взволнованно говорит, говорит... И есть, наверное, всего лишь одна интересная фраза, которую он, обиженный и несчастный, бросает в лицо Ламиревскому. Будучи сам пустым человеком, взывает к некой справедливости.
Меридов. Видите ли ка, клонирование -- это, по сути, то же самое создание параллельных жизней.
Ламиревский. Я, пожалуй, соглашусь: всё это очень интересно. Надо подумать... но в чём же справедливость?
Меридов (вдохновенно). Очень даже просто. Если в одном мире человек неожиданно погибает, из-за несчастного случая или ещё по какой-нибудь причине, в другом мире он живёт дальше и выполняет своё предназначение. Или, например, в одном мире человек несчастен, много в его жизни зла и бед, в другом мире ему всё восполняется сторицей. И рая никакого не надо. А ещё человек может реализовать себя в самых разных направлениях. И ошибки уже не кажутся такими фатальными, всё можно исправить. В другом мире человек просто не совершит эти ошибки. И не надо спасать души никаких маньяков, педофилов, убийц.
Проснулся на сцене уже опустевшего театра. Зрительный зал зиял черной ямой, но на подмостках ещё оставались кое-какие декорации "Ящика Пандоры". От сна я сразу отмахнулся, как от беспросветной глупости, а сразу раздумался о случившемся на спектакле. А вдруг и правда, размышлял я, меня ещё можно воскресить, как говорили Оля и Николай Сергеевич? И всё дело в таинственной Ксении? А с другой стороны, кого, спрашивается, воскрешать, когда я там и так вроде как живой. Ум за разум заходит!
Меридов. Видите ли ка, клонирование -- это, по сути, то же самое создание параллельных жизней.
Ламиревский. Я, пожалуй, соглашусь: всё это очень интересно. Надо подумать... но в чём же справедливость?
Меридов (вдохновенно). Очень даже просто. Если в одном мире человек неожиданно погибает, из-за несчастного случая или ещё по какой-нибудь причине, в другом мире он живёт дальше и выполняет своё предназначение. Или, например, в одном мире человек несчастен, много в его жизни зла и бед, в другом мире ему всё восполняется сторицей. И рая никакого не надо. А ещё человек может реализовать себя в самых разных направлениях.
На данный момент есть огромное количество холодильников, которые различаются по размерам, стоимости, функциональности. И нужно принимать во внимание все факторы, а главное- место использования прибора. Если вы хотите грамотно подобрать себе холодильник для использования на даче, то нужно смотреть на то, сколько по времени он будет работать, как много людей он будет обслуживать. А так же смотрите на важность высокотехнологичных функций и количество продуктов на вашей даче.
Вот... И ты был тогда со мною рядом. По обе стороны, так сказать. И в том мире и этом.
Я снова посмотрел в зал, но в отличие от Петра Петровича не увидел ни отца с матерью, ни бабушек с дедушками, ни родных, ни близких. Зрители сидят затаив дыхание, слушают внимательно, то там, то здесь в бинокль на сцену поглядывают.
Был в «Дятловых горах» у Михаила. Журнал готов, завтра можно забрать.
В три часа дня пришёл Цветков. Принёс в подарок вторую свою книгу. Проговорили почти три с половиной часа. Владимир Гергиевич интересный, хорошо знающий историю православия собеседник. В общении доброжелателен и ненавязчив.
Пришло письмо от Шестинского. В нём и статья «Прощание с названным братом» о болгарском поэте Павле Матеве. Олег Николаевич просит побыстрее сообщить результат. Завтра позвоню. 11 августа. Москва
После звонка Покровского встретились с ним на площади Ленина. В.М. Степанов, как я и предвидел (но всё-таки надеялся) финансирование публицистического сборника осуществлять не будет. К тому же сказал, что статьи Покровского многие критикуют за старомодность.
За мной заехал Ю.И. Хромов. Поехали к нему на работу. Говорили о Литфонде. Деятельность он развернул большую, жмёт чиновников. Думаю, у него может что-то и получится с офисом, с зарабатыванием денег. Но для чего всё это? Видимо, ради собственного интереса.
Поговорил с Пашковым, чтобы Союз журналистов выдвинул меня на премию «Хрустальная роза Виктора Розова». С Союзом писателей дело иметь не хочу.
С приездом к нам Олега Николаевича Шестинского ничего не получается. Алексей Маркович машину посылать отказался, а Олег Николаевич (я позвонил ему в Переделкино) отказался ехать на поезде, и по-моему, без всякого сожаления. Поговорили мы с ним об этом недолго, и Ше- стинский меня успокоил, чтобы я по этому поводу не переживал — мол, «ведь это не от тебя зависит». Но всё равно жаль. Возникшая ситуация осложняет и возврат из Москвы картин Заноги. Звонил ему. Но Володя успокоил, что ничего с холстами не произойдёт, хоть они и скручены.
Утром в 9-00 в администрации Канавинского района вместе с председателем «Культурного центра памяти Ф.И. Шаляпина» доктором наук Алексеем Весницким, Владимиром Цветковым, Валерием Фирсовым. Пришли на встречу с главой, чтобы высказать предложения по установке памятника Ф.И. Шаляпину. Ждали больше часа. В итоге поговорили с заместителем. Вроде бы идея встречена заинтересованно.
Мидов согласился и начал сокрушаться: «Какую мы ошибку совершили». Да так, что мне пришлось его успокаивать.
На мою реплику, что Данилин жаловался, мол, Павел всё составлял один и ни с кем не советовался, Николай Павлович твёрдо возразил:
Показал Мидов два портрета нижегородских писателей, выполненные сухой иглой — В. А. Николаева и Ю.А. Адрианова. Собственная оценка их самая пессимистическая — ничего не получилось.
Вычитал старые рассказы «Искушение» и «Утешение» перед тем, как отослать в «Новую Немигу литературную Анатолию Аврутину. Исправлений внёс немного. Но не из-за этого взялся за дневник. Вечером пошёл дождь. Одновременно светило солнце, и над всем городом засияла яркая, будто вырисованная радуга. Огромная яркая дуга. Я специально на балконе открыл окно и стоял, любовался. Особенно ближним концом радуги, тем, что упирался своим основанием в Стрелку. С внешней стороны дуги небо серое, тёмное, а внутри по всей площади светлое, словно подсвеченное. Потрясающей красоты зрелище.
Отец В. Чугунов уже бодр. Перечитал «Русский лес» Леонида Леонова. Я этой громадной книги не осилил. Что же касается языка, то я думаю, что есть в этом у Леонова какая-то искусственная вычурность, выду- манность. Впрочем, это не мой писатель, и читал я его мало (в отличие от Чугунова).
Приходил Заури Абуладзе. Записал на ноутбук интервью со мной для своей новой книги — наподобие той, которую мне недавно подарил. Интервью по времени небольшое, но меня удивила (приятно) неслучайность, продуманность его вопросов. Уж не знаю, что там получится в книге (подготовку текстов к публикации будет осуществлять опять кто- то из журналистов, нанятых Абуладзе), но к разговору он подготовился. Хотя, конечно, это всё Заури делается для саморекламы, как бы говоря — вот и с этим я знаком.
Художники отметили свой юбилей в выставочном комплексе на площади Минина. Постарались показать работы всех членов Нижегородского областного отделения Союза художников России — живых и ушедших. Но получилась, как мне показалось, какая-то мешанина.
Хозяйка. Оставь ты свою святую Деву! От этой песни у кого хочешь вино поперек глотки комом встанет! Спой-ка что-нибудь забавное! Про Йохена! Давай-давай! Ну!
Бунц. Не страшись, милый Евгений. И не сбивайся с пути. Человек, которого ты ищешь, живет в деревне Бегуна, и зовут его Милутин. Завтра вечером ты встретишь его.
Смена акустики.
Евгений. Тут я проснулся, и сердце мое снова возрадовалось, как тогда, когда впервые узнал я о моем брате Милутине.
Я поднялся с пола, умылся чистой водой, помолился и поблагодарил Господа за озарение, ниспосланное мне во сне. В доме священника было еще тихо. Я оставил хозяину записку со словами благодарности и покинул его дом. По дороге я встретил попутчика, он также шел в Бегуну.
Евгений. В ту ночь я почти не спал. Сердце ныло от тоски, а тело — от усталости. Я молил Господа о прощении, о просветлении и об утешении. Я опустился на пол и плакал. И только на рассвете, ненадолго забылся сном. Во сне увидел я себя на белой, пустой дороге, и она как бы шла сквозь туман туда, в бесконечность.
Пастор (смеется). Господь назвал вам человека, что живет в Бегуне? Не хочу вас огорчать, святой отец, но и не хо-
тел бы сомневаться в воле Господа!, Однако посдушай- те, что я вам скажу. И поверьте мне. Вы заблуждаетесь. В Бегуне не найдете вы ни единого человека, что был бы подобен святому отцу Евгению, ну хоть в чем-то был бы схож с ним, уверяю вас. Мы здесь люди простые, грубые, но я вам истинную правду говорю. Уж я-то знаю Бегуну.
Евгений. Вы часто там бываете?
Епископ (со смехом). Но ведь близок и подобен тебе может быть только святой!
Евгений. Знаете, чем дальше я от моей Сунторской обители, чем дольше и труднее мой путь, тем больше я сомневаюсь в своей святости. И тем сильнее моя тоска по человеку по имени Милутин и по деревеньке под названием Бегуна.
Епископ. Но ведь так ты можешь и не найти его.
Из разговора мадам де Монтеспан и короля Людовика XIV
Продолжим!
Бог с жареной перепелкой Россини, пусть рисуется бронзовой брошкой вместо луны в пупке у романа, пусть; отвратим взор от ее аппетитного брюшка, даже если оно фаршировано трюфелем, черт с ней, завтра пятница, грядет постный день, и мы нацеливаем мечты гастронома исключительно к блюдам из рыбы.
Халва открыл рот — но тут его аргументы (т.е. шнурки) кончились.
Центровой не стал убивать дурака, а вышел под звезды по малому.
Недостойно сытому человеку выть голодным волком в лунную ночь.
Из популярного поппури
Ау, братва, где вы!
Смотрим.
Ситуация за ночь к рассвету практически не изменилась.
Лес. Крыша над головой. Элвис. Минивен/рефрижератор.
Второй день братва сидит без маковой росинки во рту.
Она явно молодится и сразу кидается к зеркалу, чтобы, вынув вставную челюсть,
поправить розовую круглую шляпку-таблетку на голове, отогнуть край черной вуальки вверх тормашками и покрасить помадой страшный морщинистый рот. Карга ведет себя так, словно гостья не Баба-яга костяная нога, а бодрая свежая девушка за рулем новенькой легковушки. На ней желтое платье из крепдешина в крупный черный горох. Осиная талия старой перечницы перетянута лаковым ремешком. На вислых волосатых мочках старухи набрякли, как клипсы, две капли крови. На куриных лапках облачение — куцые лимонные перчатки-митенки в сеточку.
Поезд заскрипел, остановился, столпились. Часы! Слева сверху, повернулся и замер: 21:39:18. Тоже. Вот и хорошо, теперь можно выдохнуть, во всем метро сломались. 19, 20. Идут. Идут, но неправильно. Система слетела. Да разве связаны, странно. Хотя, поэтому-то наверное, везде на электронные. Впихнули в вагон, в дальний угол, с силой в «не прислоняться».
Снова грохот в тоннель. Нужно сбежать отсюда, из метро, от них, скорей выйти, выйди проверь. И заходить было нельзя, он знал, он боялся метро. Наверх! Если сейчас не, то поздно — встал, тяжелый портфель, поправил лямку, оглянулся, в арку несколько шагов. Сзади взвизгнул поезд, как собаку ударили. Толпа пеной, с шипом, через край — спиной понял. Нагнали. Застрял в узком горле, сник, куда вжимало, он туда. Вправо тихая стрелка: exit, выход, но его прочь, вбок, в куртки, в шерсть. Пыльно дышать, темно, толпа без потолка. Вдруг передний ряд оборвался, ухнул разом. И он следом, пол ушел, навернулся, вниз, устоять. Едва. Упади, растоптали, раньше не понимал, как.
Обернулся, белой хонды не увидел. Так быстро. А сколько они там, минут пятнадцать простояли. Нет, нет, мизерное что-то, пять, три. На часы, стоят. Пару минут все это длилось, а как кажется. Кто она, куда едет? Какая-то тревога. В белом. Но почему он не сел с ней, она же помедлила, хотела, ждала, слепота в нем. Да что он, какая-то женщина, он опаздывает. Забыл, что за день! И Лена. Тут ни при чем Лена. Он мог умереть только что, та могла его убить.
Да как же напрямик в институт — а Маришка. Надо думать в лучшем, успеет, пятнадцать сорок, ну пятнадцать пятьдесят, четыре из аэропорта, и всего-то Сталинградское напрямую, но оно каждый дом, квартал, и еще пробки, час хорошо. Четыре, час, пять в гостинице. Заселить Айзенгера, ладно, Женя, сам в пять же к Маришке, от гостиницы метро десять, эскалатор минута,
Проект. В июне проект, ну конечно. Так давно, и дотянуть впритык! Но ведь заведомо нереальные сроки, это было в середине июня, как забыть, встреча со Сбойковым. Казалось, хорошо, если выслушает, и вдруг, на месте — техзадание, финансирование, смета и срок первого этапа, сразу. После стольких лет впустую, такая радость была, что непривычно. Были белые ночи, ну как же.
Рассказ
Маленькая, метнулась — от ворот уже на крыльце. Восемь, быть не может, совсем крохотная. Но скоро как, только что карапуз, разом в школьницу. Однажды выйдет из детской женщиной, он не узнает... Что же встал — лужа, с краю, — он же ужасно, не меньше двадцати минут. Левую из манжеты, быстрый взгляд — три двадцать, и вздрогнул: Айзенгер, аэропорт. Нет же, часы стоят, сколько напоминал себе, батарейка. Вчера еще встали, на лекции, студентов передержал. Это во вторник значит, а сегодня? Какой сегодня день? четверг? пятница? Лекция сегодня. Вторник не может быть. Может быть не сегодня вторник, перепутал, тогда вечер свободный, успеет дописать! Но вчера Лена-староста звонила, переспрашивала: «Вы завтра будете», — проверяет его. Или не вчера, позавчера? А лекция вчера, конечно, пропустил! Нет. Сегодня Айзенгер, а значит вторник, он это запомнил еще полгода назад. Значит, все сегодня.
Зажёгся, а после обжёгся, и вскорости отпылал, и больше не загорался, и ни о ком не старался, и ничего не желал.
Рассказывал только родне, когда бы ни пожелала, как вспыхнуло, как запылало, и что увидел в огне.
Та повесть, с развязкой своей, завязкой, была словно давнего боя весть. Армейская, словно рубашка с завязкой, солдатская, говорю вам, вещь...
Довольно положение спасать. Пора бы изложение писать, какие меры принимал, как действовали меры эти. Как всё на свете понимал, да, всё на свете.
Холодная скользкая узенькая доска через струю кипятка.
Осклизлая скользкая узенькая стезя, не оступиться нельзя.
Мосты взрывались передо мной,
— и вслед за мной. Подо мной — не взрывались. А предсказания — не сбывались, они обходили меня стороной,
Старый любимый халат, дымящаяся чашка кофе, еще более дымящаяся сигарета (ну, прилипла «дымящаяся»! хорошо, хоть не трубка)... Прекрасная первая фраза, масштабный общий замысел, главный герой с легкой тенью авторского альтер эго. Месяца за три роман будет готов и наделает легкого шуму в среде газетно-журнальных критиков.
На самом же деле этот роман не будет готов никогда.
Дальше неполной третьей страницы он не пойдет никакими усилиями.
И когда через полгода, срочно заканчивая колонку по щедрому заказу полуглянцевого журнала, ты случайно откроешь забытый файл, никакое чувство, кроме удивления — как же можно писать так плохо! — не посетит тебя.
Ну вот, опять за рыбу деньги, сколько же можно одно и то же рассказывать...
Я в кафе пошла, взяла сто пятьдесят, потому что на работе буфет есть, но там только коньяк дорогущий, а у меня денег кот наплакал, до зарплаты бы дожить.
И мало — это полбеды, скоро, думаю, их совсем не будет.
Меня с утра редактор позвал и говорит, что либо я начинаю работать качественно, либо давай до свидания. Сюжеты, говорит, нужны такие, чтобы люди радовались, чтобы у них на целый день настроение было хорошее, у тебя же утренний эфир, а ты таскаешь какой-то депресняк — то про собак бездомных, то про людей таких же — короче, эта неделя — твой последний шанс.
Качественно. чтоб тебе пусто было. и это, конечно, не первый такой разговор. А где я возьму смешное-радостное, когда жизнь такая, а выдумывать я не умею. А выпереть меня — раз плюнуть, я же стажер, права птичьи.
Впервые я доехал до Кошкина в девяносто восьмом. Зачем меня туда понесло, не знаю. Думаю, просто название понравилось.
Больше там нравиться тогда было нечему. Это сейчас в Кошкине — четыре гостиницы, семь музеев и пять ресторанов, из которых всего два плохих.
А тогда — да, очень красивый русский городишко над Волгой, два собора, точно вписанные в ландшафт, множество старых купеческих домов. Но все это окружает совершеннейшая разруха. Такая, что кажется — немцы только вчера ушли, отступая под натиском советских войск и взорвав напоследок все, до чего руки дотянулись. Какая, к черту, гостиница, в городе поесть-то негде, единственная стоит изба, на которой написано «Кафе», но она закрыта.
После революции и гражданской войны новоникола- евцы одевались чаще всего бедно. Горожане преимущественно донашивали дореволюционную одежду, шили в домашних условиях незамысловатые обновки, перешивали-перелицовывали старое, старались получить любую одежду через систему распределения.
Водопровода в городе не существовало вплоть до 1929 г. Источником водоснабжения Новониколаевска-Новосибир- ска являлась река Обь, ее притоки, а также подземные воды. До того как в городе был построен водопровод, водоснабжение осуществлялось подвозом воды, которая разливалась в специальные деревянные бочки и на лошадях доставлялась до домовладений, где продавалась ведрами. Горожане начала 1920-х гг. могли воспользоваться газетным объявлением следующего содержания: «Водовоз Ушаков доставит воду аккуратно и недорого».
Посещение парикмахерской удовлетворяет не только гигиенические, но и эстетические потребности человека. В годы хозяйственной разрухи в Новониколаевске о гигиене и эстетике можно было говорить с большой натяжкой. В 1920 г. по инициативе Чека-тифа Горкомхоз закрыл все парикмахерские будки и «некоторые парикмахерские, не соответствовавшие правилам гигиены». На смену мелким частным парикмахерским в жилых кварталах и на базарах пришли три новых коммунальных парикмахерских. Безусловно, далеко не все горожане пользовались услугами парикмахерских, о чем свидетельствуют фотоисточники. Многие горожане предпочитали стричься дома, однако ряд фотографий начала 20-х годов позволяет предположить, что более или менее состоятельные горожане Новоникола- евска делали модные прически в парикмахерских. Некоторые обыватели могли позволить себе вызов парикмахера на дом, что отражено в воспоминаниях старожилов города.
В коммунальных условиях 20-30-х гг. чистота тела городского обывателя главным образом зависела от особенностей работы общественных бань. К моменту восстановления в Новониколаевске советской власти банный вопрос стоял крайне остро. «Выжившие» в годы революции и войны торговые бани Новониколаевска (частновладельческие, открытые для всеобщего посещения за плату) национализировали. 5 января 1920 г. они перешли в ведение городского коммунального хозяйства. Бане предпринимателя Шааппа на Семипалатинской улице присвоили номер 1, самой роскошной по дореволюционным меркам бане Федорова на Кабинетской улице — номер 2, небольшой баньке бывшего купца Князева на Стевенской улице — номер 3, бывшей «Московской» бане на Гудимов- ской улице — номер 4. Бань в городе стало значительно меньше, чем до революции. Они находились в аварийном состоянии и требовали пополнения банного инвентаря.