И действительно — ведущая дискуссию журналистка, говоря о разном отношении к вождям пролетариата, подчеркнула, что их почитает не только старшее поколение, что в музей обратилась молодая девушка с просьбой.
Москва, март 1718 года
Удивительна Россия! Сколько я в ней живу — не перестаю испытывать удивление. Некоторое время тому я была представлена юной даме по имени Екатерина, которая оказалась скромной и застенчивой, не в пример ее брату князю Ивану.
Кротость и благоразумие Екатерины можно возвести в ранг добродетели, но это не дало ей возможности избежать присутствия на гнусном действе. Хотя она и сказывалась больной, это не возымело действия и бедняжке пришлось сидеть недалеко от царской ложи. Я по чистой случайности оказалась рядом с княжной и каждую минуту подносила к ее лицу серебряный сосуд с нюхательной солью.
Я видела его величество в открытой ложе с навесом: взгляд его прищуренных глаз иногда возвращался к сидящему рядом царевичу Алексею Петровичу, который своей бледностью и большими немигающими глазами походил на мраморную статую, привезенную из италийских земель.
Мюриэл Спарк с полным на то правом подчеркивает, что она поэт, порой пишущий и романы, и что романы она пишет, не переставая быть поэтом. Быть поэтом означает обладать пониманием того, что мир порой готов открыть более интересные взаимосвязи, чем воспринять здравый смысл: непредугады- ваемые сочетания, посягательства на повседневность, которыми мы обычно пренебрегаем, просто потому что необычное— это то, на что обычные люди предпочитают не обращать внимания. Следует “воспринимать жизнь как целое, —говорит кавалерственная дама Мюриэл, — а не как ряд разрозненных событий”. А связывает их поэзия. Это ее необыкновенное свойство иногда сродни безумию, как в “Водительском сиденье” — мрачной книге, возможно, лучшей из сочиненного Спарк. А иногда поэзия заставляет нас воспринимать связанные события как комические или трагикомические, как, например, в ее чудесных ранних новеллах — “Мисс Джин Броди в расцвете лет” и “Девушки со скромными средствами”.
Время ленча. Продавца не видно, но слышно, как тот, что обслуживает Эльзу, переставляет картонные коробки где-то в дебрях магазина, стоя, судя по звукам, на верхней ступеньке стремянки.
Женщина тоже садится и смотрит на Эльзину тень, затем на свою и на другие, сравнивая их с Эльзиной.
Вторую неделю Ада терпеливо мыла, скребла грязь, сметала окурки и конфетные бумажки в учреждении, где, как ей казалось, все только и делали, что курили да распивали чаи. Но самое плохое в ее положении было то, что Крыса все еще болела. Правда, вчера ей сказали, что Крыса выходит, и Ада специально пришла на работу не в семь утра, как обычно, а пораньше.
Это тот случай, когда, не откладывая, следует выразить уважение к труду авторов, которые годами ведут дневник, что по тяжести и терпению сравнимо разве что с сизифовым трудом, при котором изо дня в день приходится начинать очередные страницы, словно толкая в гору неподъемный валун, осознавая, что назавтра предстоит повторять изнурительное восхождение...
Некоторая кошка познакомилась с мышью и так много сказала ей о великой любви и дружбе, которые она испытывала к ней, что мышь согласилась, что они должны жить и держать дом вместе. "Но мы должны предусмотреть зиму, иначе мы будем страдать от голода ", - сказал кошка, - и вы, маленькая мышь, не можете рисковать повсюду, или вас когда-нибудь поймают в ловушку ».
Елизавета Воробей
Я отправился было на Реннгассе, но подумал, что могу застать Леополь- дыча и в двух шагах от Батценхойзеля — в доме на Пфарргассе, 16. Здесь останавливалась его благоверная Констанция, проходившая курс лечения в баденских термах, а он наезжал к ней по мере возможности из Вены.
Дом 16 по Пфарргассе был двухэтажный, с низкими потолками. Некогда здесь находилось кафе, теперь на первом этаже располагался магазин
Трактир «Тогда»
Я взглянул на часы: стального цвета секундная стрелка совершала свой привычный бег. Время снова пошло. Порой, чаще всего в сумерках или ближе к ночи, реже — при ярком свете дня, стрелки сливались с циферблатом и исчезали вместе со временем. Однако не было еще случая, чтобы они не обнаруживались вдруг на прежнем месте, сообщая о возвращении в привычную жизнь, повседневность, обыденность.
Даже при первом прочтении бросается в глаза, что стихотворение Ходасевича отсылает к многочисленным текстам «золотого века».
И как тут быть бедному читателю? Его сразу ударили фейсом об тейбл лингвистической иллюзии, которая корчит из себя реальность, — но ничего другого для общения у нас нет.
Выходит своего рода эссе «Дюжина ножей в спину иллюзии» — будь то система ценностей, сводящая все к деньгам, или к сексу, или к политике, или еще к чему-то, что светом солнца быть не может.
Думаю, в какой-то момент я успокоился и принял для себя, что схожу с ума.
Яна вела дневник моей болезни в фейсбуке и живом журнале.
В ту ночь я был беспокойный больной, а у дежурной медсестры в реальном времени происходила бытовая трагедия, но она старалась быть со мной вежливой и предупредительной; хотя видно было, что ей все равно.
Профессор Светицкий, Ирина Валентиновна и медсестра Алена ушли.
Мужик указывал в даль. На перспективу обклеенных нами зданий. Все дома стояли в заплатках. Город с нашей помощью стал похож на нищего.
За соседним столиком сидел Розовый Кролик. Он снял ушастую голову и внутри оказалась потная голова фиолетовой бабушки.
Учительница очень испугалась этого стиха, так как речь в нем шла не о березках и бескрайних колосистых полях, а о предмете возможного уголовного расследования.
Класс писал сочинение, посвященное стопятнадцатилетию Ильича.
Да еще нежданно-негаданно пригласили в передачу «Полиглот» изучать язык хинди. Я, конечно, согласилась. Хотя хинди — абсолютное излишество в моей жизни.
Утверди шаги мои на путях Твоих, да не колеблются стопы мои — следовало бы, конечно, посвятить жизнь состраданию и милосердию, освободиться из плена желания, из тлена бытия, как-то не пропасть, не сгинуть во мраке на этой бренной земле, дождаться — когда сознание раздвинет свои границы, а тело обретет невиданную свободу — еще так хочется любить и быть любимой! А Лёша:
Главное, такой благостный, душа любой компании. Женщины от него без ума, стоматолог увидела его в поликлинике, закричала на весь коридор: мой драгоценный!!!
И тут же во мне забрезжил замысел нового романа.
Вокруг любимые старики погружаются в беспамятство. Я выкраиваю время, полдня еду на перекладных, покупаю гостинцы. А назавтра слышу:
Мать уже возвратилась из Сара и пекла хлеб. Арег помогал ей: принимал листы лаваша и складывал их на расстеленной рядом с тоныром скатерти.
После смерти Астхик прошло семь дней, температура спала. Сейчас он в чем-то сравнялся с Астхик, его больше ничего не волнует. Словно все происходит под водой, в глубоком безмолвии.
Вдруг две тени появляются на дороге, ведущей к дому мастера Грайра. Голос, похожий на шепоток, касается слуха, и Арег настораживается. В следующий миг раздается глухой стук железных ворот. Он вскакивает и спешит вниз.
Сердце у меня ёкнуло. Но я еще не до конца осознал, с кем я имею дело...
«Приветствуй Бога!» — австрийский и баварский аналог «Здравствуйте!».
А ведь Майков прекрасно сознавал значение Тютчева, называл себя «духовным крестником его», писал в конце жизни: «...знакомство с Ф.И. Тютчевым <...> поставило меня на ноги, дало высокие точки зрения на жизнь и мир, Россию и ее судьбы»! И все-таки нарушил завет Учителя. Для власти, для ливреи согнул-таки помыслы и шею, подслужился-таки к правительству... Вот вы говорите: он был искренен. Вздор! Какая разница, батенька, искренне или неискренне человек поклонился золотому тельцу, покадил Ваалу? Что-то же ведь получил Майков за свои верноподданнические стишки — орден какой-нибудь? внеочередной чин? субсидию? аренду?
Академическая Пушкинская премия, в отличие от всех современных литературных премий, мне известных, присуждалась не каждый год. Точнее сказать, Российская академия каждый год разбирала книжки, поданные на соискание премии Пушкина, но если лучшая книжка из числа поданных на соискание была не идеальна — ей присуждалась половинная Пушкинская премия; если же лучшая из поданных книжек была так себе — Пушкинская премия в тот год не присуждалась никому.
Вышло по-другому, увы. Юность и свежесть «Трех смертей» реально перевешивают выстраданную, вымученную зрелость «Двух миров».
Марк Анней Лукан, как и герой великолепных «Строф на смерть отца», написанных доном Хорхе Манрике через полторы тысячи лет, соглашается умереть.
«Три смерти» — тоже антология, но антология необычная. «Это что-то небывалое в новейшей поэзии нашей», — пишет чуткий Плетнев Якову Гроту в сентябре 1851 года.
Почувствовав мою недостаточную лояльность руководству моей страны, он сказал: